Беседа молодой послушницы с монахиней Мелетией (Беляевой), которая начала монашескую жизнь в 1960-е годы в Пюхтице, а последние тридцать лет живет в Серафимо-Дивеевском монастыре.

– Мать Мелетия, вы в каком году родились?

– В 1939-м.

– А когда в монастырь пришли, сколько вам было?

– Может, восемнадцать лет было или двадцать. Точно не помню.

– Как вы решились на это?

– Мы были связаны с батюшкой Митрофаном¹ и его слушали. Мама первая узнала его, и мы стали ездить к нему, за 25 километров ездили. Я ж еще в школу ходила, в 4-м классе училась. Вот раз приходит Пасха. Нас предупредили: кто в субботу не придет в школу, того исключим. А я думаю: «Как же, Пасха придет, а я не пойду к батюшке?» Кончилась служба, мама осталась на второй день. И мне батюшка говорит: «Раюшка, останься». Я не послушала его, и в школе нас, несколько девчонок, наказали из-за того, что мы были в храме. А если бы я послушала батюшку, может быть, и сошло все по его молитвам. Хороший был батюшка, он все знал, что творим дома. Он ссылку прошел, к нему чада писали туда письма. И он письма каким-то образом получал и ответ давал им: «Миленькие мои и хорошие мои!» А сам еле-еле жив был. «Один раз, – говорит, – иду с работы, есть хочу – невозможно! Гляжу, на дороге пирог, только что испеченный, пар от него! Я съел и даже не хотел потом неделю есть».

– Этот батюшка вас благословил в монастырь?

– Нет, он уже умер. Я на его могилку почти каждый день ездила, там и пришло мне в монастырь пойти. Когда батюшки не стало, я, как зима и не нужно было работать в колхозе, сразу в Загорск, в монастырь. Иеромонах нам с подружкой там говорит: «Что вы сюда и сюда? Съездите в Печоры». Приехали в Печоры, у них развалился большой скирд с дровами, ни проехать, ни выехать машинам. Мы с подружкой пошли помогать. А там был привратник в воротах, старенький. Он подходит к нам, спрашивает: «Девочки, вы откуда?» Говорит: «Вам бы поехать в Пюхтицы надо! Там так красиво! Дрова там не так складают… Обязательно вам в Пюхтицы надо съездить!» Приехали домой, я работала целое лето, а думала при этом: «Пюхтицы, Пюхтицы… Съездить в монастырь… Пюхтицы… Съездить в монастырь… Съездить».

– Вы приехали в Пюхтицы и сразу попросились в монастырь?

– Я пришла туда, поставила сумку у порога церкви, зашла в храм, гляжу: матушка идет и у нее все благословения просят. Я последней подошла и сразу: «Матушка, примите меня в монастырь!» Она посмотрела на меня и говорит: «А ты петь можешь?» Я говорю: «Нет, матушка, ни разу не пробовала». – «Если б ты могла, я сразу тебя б приняла. Ну, молись Матери Божией, „Успению“». Там была икона чудотворная «Успение Божией Матери». Потом сказали помогать в храме, потому что владыка едет и надо уборку сделать. Я помогала в храме, и потом матушка выходит, и слышу, что про меня разговаривают. Сестры меня похвалили: «Матушка, как хорошо двигается, как хорошо работает». А я была первой в колхозе все время. И матушка стала по-другому ко мне относиться. А потом говорит: «Ну, поезжай, поезжай домой. Ты сначала устройся, поработай где-нибудь в храме, а потом приедешь и посмотрим». Я вернулась домой. Пришла я к батюшке в храм, а он сказал: «Сейчас ты в церкви устроишься, тебе год надо поработать, чтоб дали отпуск. Отпуск дадут тебе маленький тамо, в церкви много тебе не дадут, тебя за это время никто в монастыре не узнает, ты обратно уедешь, и это будет длиться несколько лет. Ехай! Ехай! Молчи и работай».

– Обратно, в Пюхтицы?

– В Пюхтицы. Я поехала обратно и стала работать. Потом время прошло, матушка идет с трапезной. Я подошла и говорю: «Матушка, у меня паспорт нигде не прописанный, как вы благословите, что мне сделать-то? Куда прописаться?» А сестры меня почему-то полюбили, и окружили, и слушают, что матушка скажет. Ну и послала меня к сестре одной, чтоб она прописала в свой дом. И так я осталась.²

Меня почему-то долго не прописывали и поэтому не одевали. И потом, когда прописали, меня одели в связочку.³ Такая она была хорошая, так она мне нравилась, невозможно! Так я ее любила! Один раз заболела гриппом, оставалась на скотном дворе и долго не была дома. А когда сестры пошли домой, я им говорю: «Поцелуйте там мою связку, я так соскучилась по ней!» Мало была я в связке и в камилавке,⁴ меня скоро в мантию одели, все пошло, прям, как по масличку.

А в мати я не хотела. Потому что сестры вперед пришли меня, и они еще послушники были. А я уже в мантии вперед их. Я не хотела. Перед постригом у нас такой закон: прощаться, у всех просить прощения. И мы прощения просили, ходили. Вот, позвонили в архиерейские покои. Послушник выходит. Сестра, с которой меня постригали, говорит: «Нам Валентину, мы прощения просить пришли». А там уже услышал владыка, выходит и говорит: «Ага, у Валентины пришли просить прощения, а ко мне?» Мы вошли, он нас посадил: «Ну, вы готовы?» Я говорю: «Я, владыка, не готова». Думаю, сейчас он отменит, да и все. А он: «Правильно ты сказала, Раиса, что не готова. Мы никогда не будем готовы».

– И вот вас назвали Мелетией. Почему такое имя?

– Владыка сказал: «Моя постриженица». Мы в один день именинники: святитель Алексий, а также моего святого Мелетия Харьковского в этот день память. Вот, хотел, чтобы я вместе с ним праздновала, и имя такое дал.

– Получается, он вас уже знал хорошо, когда постригал?

– Ну да. Я на разных послушаниях была, а он меня видел. А вот был случай, когда владыка ходил на источник и к нам зашел на скотный двор. Я тогда была там старшей. Владыка очень любил ходить на источник купаться. А там немножко пройдешь – и к нам можно попасть. И они покупались да к нам пошли. Он к коровам зашел, по двору прошел. А у меня закрутки всякие были, и картошку стали для владыки жарить. Его спросили, будет ли он у нас кушать, а он: «Да, я буду. Я тут вот посижу, а вы там готовьте, готовьте». Сел с послушником за трапезу и мне говорит: «Зови сестер!» Я говорю: «Сестры, владыка зовет вас за стол». Не все пошли. Человека три, наверное, пошли. Сидят за столом, все «воткнуты». А он: «Чего боитесь? Давайте ваши тарелки!» Накладывает им картошку, накладывает им помидоры, радостный, веселый. Вот в это время надо смотреть на него: он как отец был, как отец в своей семье. Пообедали и пошли. Матушка Варвара спрашивает его: «Владыка, да где же вы были? Уж хотели идти за вами. На источнике так долго были?!» Он говорит: «Мы на скотном были». А она: «Ой, владыка, да там грязь по уши!» А он: «Матушка! Чистота – идеальная!» Он не глядел на грязь, но на наше сердце. Очень добрый был.

– А с отцом Николаем Гурьяновым вы встречались? Он ведь духовником был у игумении Варвары?

– Когда он, бывало, приезжал, у нас всегда послушание – обед на скотном для него. Матушка приводит батюшку к нам на скотный, все бросают послушания и к нему подходят. И я чувствовала, что он очень во многом меня поддерживал. Я ему никогда не исповедовалась, только слушала и понимала: «Вот, это касается меня. Это касается меня. Это касается меня».

Под нашим домом подвал был большой. В нем комбикорма хранились, и я устроила, чтобы там поставить все закрутки. А дальше выходило на улицу окошечко маленькое и дорога была. И когда мне тяжело станет, я убегу в подвал-то и пою стих:

Душа моя скорбью убита:

И воли Твоей не творю,

И дверь мне спасенья закрыта,

Закрыта дорога к Царю.

Закрыта моими страстями,

А их у меня – целый лес.

Они возрастали годами,

Им место привольное здесь.

Растил я их сам самовольно

Злой прихотью их поливал,

Гонялся за многим раздольем,

Всё сам у себя воровал.

Минуло время немного,

Истратил я всё, что имел.

Виднелась святая дорога

Но я подойти к ней не смел!

Виднелась святая дорога

На родину мне бы домой,

Я прятался в жизни от Бога,

А Бог был всегда со мной.

Любовью Своей благодатной

Везде Он меня настигал,

А мне самому непонятно,

Всегда от Него убегал.

И еще там немножко, что-то я забыла. Вот это я начну петь. А там так отзывается, прям, как в храме, акустика такая.

Вот батюшка, отец Николай, ходит с матушкой по скотному двору. А матушка говорит: «Батюшка, пойдем в подвал, посмотрим, что мать Мелетия там наготовила». Заходят. Матушка ему говорит: «Вот это коровкам. Глянь, там на полках уже банки, закрутки». А он на это и не глядел. Пошел дальше и запел этот стих. И весь-весь пропел. Говорит: «Матушка, какие слова! Плакать хочется!» А я, правда, пою и плачу. И он все это знал.

– А как молились? Какой был распорядок дня?

– На полунощницу также ходили. После полунощницы завтрак был и шли на послушание. Обед уже приносили туда. Когда покос, то сестры уходили рано-прерано, и шли они не вместе, а на расстоянии друг от друга и пока шли до покоса, читали правило. Правило все знали наизусть. Одна рассказывала мне, когда я только поступила в монастырь и ничего не знала, все шли на покос, и она подходит к последней сестре что-то спросить, а та сестра ей сказала: «Девочка, ты нас не беспокой, видишь, мы на расстоянии идем и читаем все. Ты нам не мешай». А мужчины, кто отбивал им косы, бывало, просят: «Вы только пойте!» И сестры идут по лугу, молитвы поют и какие-нибудь стишки. Они поют с радостью, и дядьки тоже радуются с ними. Дружные были. Раньше просто было.

– А литургии у вас были только поздние? Или ранние тоже?

– Нет, всегда одна была. Когда монастырь только начинался, отец Иоанн Кронштадтский был там духовником. Ничего еще не было. И матушка говорит: «Батюшка, а вот этот фундамент от кирхи эстонской как раз подходит под храм». А он: «Нет, развалить до конца, чтобы ихнего ничего не было». Отец Иоанн Кронштадтский любил сестер, он называл их: «Детки мои». Один раз идут сестры и четками вот так махают. Он тихонько: «Подите сюда!» И говорит: «Деточки, четки-то для молитвы, а не для игрушки. В карманчик положите, руку опустите и там четки и перебирайте в карманчике, чтобы вас никто не видал, а четками не махайте!»

– Откуда вы знаете этот рассказ? Из уст в уста передавался?

– Рассказывали, да. Первая матушка наша сама сирота была и сироток воспитывала. Они жили в ограде, не где-нибудь. И их очень жалела. А когда матушка умерла, приюта уже не стало. А одна осталась, уже старенькая при мне была. Когда служба закончится, я ее провожу до кельи. И она мне много чего рассказывала. Одну сиротку одели в связочку и в ряску, а она на подол наступила. Ей кричат другие девчонки: «Маска! Подбери ряску! Ты теперь монаска!» А одна на клиросе пела и вышла канонаршить. И говорит: «Глас вторый». С клироса ей подсказывают: «Четвертый! Четвертый!» Она не поправилась, что четвертый, а говорит: «И еще два!»

– А кушали что сестры?

– Картошка нечищенная была. А с ней – или огурцы, или помидоры, или заготавливали грибы соленые. У всех в коридоре были плитки электрические. Кто хотел, почистит и пожарит картошку, салатик сделает.

– А про сестер что можете рассказать?

– Наши сестры очень трудолюбивые были. Они коровам косили сами, убирали за ними, доили. Дрова заготавливали сами. Лес валили, пилили не электрической пилой, а простой. И сами на лошадях увозили. Зимой-то навозят, а к весне уже тут распиливают, колют и складают. У нас складали не скирдом, а кругом. Высо-о-око складывали!

Все старались, чтобы первыми попасть на послушание. На послушание – бегом-бегом-бегом, все бегут, бегом-бегом-бегом. А с послушания уж идут в развалку.

– Трудно было?

– Знаешь, Господь так помогал… Работалось легко, за благословение, наверное.

Старых сестер слушались, прям, не знаю как. Они очень были справедливые. Один раз я попала с ними работать и как-то мы там ределя⁵ накрывали. Вешали под ними, что сушить, а макушку над ними накрывали. Три уже старые сестры, еще до войны пришли, а которая накрывала – из молодежи нашей. Эти старшие говорят: «Шура, ты закрываешь так, что промочится». А она оправдывается. Второй раз сказали, третий. А потом переглянулись и не осудили, не сказали: «Вот какие неслушные». Рот перекрестили и хоть бы до вечера слово сказали и кому замечание сделали. Такие смиренные были.

А одной сказал владыка, что она будет благочинной. Идет и плачет, а наша старшая ей навстречу и говорит: «Мать Фотиния, что ты плачешь?» – «Мария, да меня хотят благочинной поставить!» – «Матушка, если тебя не ставить, ты всю жизнь прожила в монастыре, то кого же ставить?» – «Да что я понимаю?! Ведь благочинной надо благочестие сохранить, надо чистоту сохранить. А я кто? Я никто, ничего. Я не могу. Я только всю жизнь прожила в монастыре». А потом Святейший, владыка, наградил ее и еще двоих крестом ко дню рождения. И как он служит, так они оденут кресты, чтобы показаться, что они их носят, а сами их мантией прикрывают. К нему подойдут под благословение, тогда открывают, показывают. Вот такие старые сестры очень были смиренные. От них только учиться.

– А теперь расскажите, пожалуйста, про свою дальнейшую судьбу. Как вы в Дивеево попали?

– Думала, на год поехала за больной мамой ухаживать, а прошло пять лет. Еще одинокую тетю дохаживала, с ней мы в Петербурге в скиту жили. А потом решила в Дивеево съездить. Тут с нашего Пюхтицкого монастыря мать Зиновия и мать Серафима жили в Кутузовском скиту. Я проведать их приехала. Побыла у них тама, а меня, знаешь, как будто кто останавливает: много работы, мало рабочих рук. Там сестры не успевают ничего. Дай, думаю, я помогу им. Осталась на зиму. Был праздник престольный, и матушка приехала туда на праздник. А у меня был апостольник, а сверху я платок надевала. Все подходят под благословение. Посмотрела я, как подходят. Подошла самая последняя. Подхожу под благословение, она: «О! А эта откуда?»

– Это матушка Сергия?

– Да. А я говорю: «Матушка, да я с Пюхтицы сама. А сейчас вот сюда приехала посмотреть». Она больше ничего не сказала, только так спросила и все. Но, наверное, потом обо мне все разузнала. И когда я приехала в Дивеево зубы лечить, благочинная видит, что я без вещей приехала, и говорит: «А что у тебя ничего нету? Матушка хочет тебя поставить к схимнице». Я говорю: «Матушка! Я не умею за схимницей ухаживать! Как это я буду ухаживать за схимницей?!» Она: «Я не знаю ничего. Пойдем к матушке». Пришли к матушке. Матушка говорит: «Я хочу, чтоб ты ухаживала за схимницей». Я стала отказываться, говорю, что не умею. Не знаю, почему так вышло у меня. «Ничего-ничего. Она что будет говорить, то и делай». И повели меня к схимнице.

– Тяжелое ли это было послушание? Что запомнилось?

– Нет, послушание не было тяжелым. Господь мне помогал, и я никогда не чувствовала, чтобы мне было тяжело.

– Не хотелось в Пюхтицы вернуться?

– Нет. Там уж и граница закрылась. Но матушка все равно ждала меня. Мы переписывались с ней. А потом последнее она письмо прислала и фотокарточку свою в нем, а на ней написала: «На память». Меня это письмо, знаешь, в сердце как кольнуло. Думаю: «Почему матушка так написала, будто прощается?» Но, значит, воля Божья. Батюшка мой мне всегда давал читать про батюшку Серафима. Житие и поучения. Все про батюшку Серафима давал. Еще ж я нигде в монастыре не была. А он мне давал про батюшку Серафима книжечки. Так я к нему и попала. Больше ничего не знаю.

«Дивеевская обитель»

¹ Схиигумен Митрофан (Никита Михайлович Мякинин), в монашестве – Серафим (1902–1964), родился в селе Марьевка Щучинского (Панинского) района Воронежской области в крестьянской, глубоко верующей семье. В пять лет умерла мама Никиты. Будучи еще совсем маленьким, мальчик задумался над смыслом жизни и постепенно в нем зародилось стремление посвятить себя служению Богу. Он очень любил храм и, когда немного подрос, сам стал приходить на богослужения, а научившись читать, начал петь на клиросе, полюбил духовные книги и особенно жития святых. Образование Никита получил в сельской приходской школе, где проучился три года. В юном возрасте будущий схиигумен Митрофан поступил в Нило-Столобенский монастырь, где был пострижен в иночество с сохранением имени. В обители он пробыл до ее закрытия в 1922 году. После закрытия монастыря инок Никита поселился в селе Михайловка, стал служить в храме – был старостой, стоял за ящиком. Посетив Почаев и Киев, он познакомился с монахом Ксенофонтом (Величко), будущим преподобным Кукшей Одесским, с которым в дальнейшем имел близкое общение и духовную дружбу, а также со схиархиепископом Антонием (Абашидзе), который стал его духовником. Старец, вероятно, тогда и постриг его тайно в монашество с именем Серафим. В 1930-е годы, после рукоположения, началось время его скитания: заключение в Карлаг, служба в различных храмах Воронежской епархии. После назначения в Михайло-Архангельский храм села Ячейка к старцу стали собираться его духовные чада. Здесь его трудами был сформирован большой приход из местных жителей и паломников из ближайших областей. Только из числа жителей села более тысячи человек были прихожанами храма. Под духовное окормление старца приходили монашествующие из закрытых монастырей. В 1951–1962 годах здесь, по сути, образовалась монашеская община из более чем ста монахинь, в которой совершались постриги, выполнялись послушания. Все шли к нему, зная его искусное врачевание немоществующих душою и находя у него мудрый ответ. Всех старец-молитвенник принимал с любовью. 25 декабря 1964 года схиигумен Митрофан мирно отошел ко Господу на 63-м году жизни. Перед смертью отец Серафим принял схиму с именем Митрофан в честь святителя Митрофана Воронежского. Когда отец Серафим, прощаясь, благословлял всех в последний раз, то велел своей келейнице раздать все его вещи, все до последней, какие она только сможет найти, но вещей почти никаких не оказалось. Да и то, что отыскали, было простенькое, скромное, даже шерстяной одежды не обнаружили – лишь поплиновые подрясник и рясу.

² Мать Мелетия потом добавила, что с пропиской дело обстояло сложно. Чтоб прописать сестер, владыка воспользовался следующим случаем. Один раз был запрос на десять сестер в Иерусалим. Перед отправкой за границу нужна была оформленная прописка, и владыка велел оформить ее на двадцать человек. Таким образом документы готовились на всех, а в Иерусалим поехали только десять человек. Мать Мелетия попала под этот случай и так получила прописку.

³ Связочка – остроконечный головной убор, в который в некоторых монастырях одевают новоначальных послушниц.

⁴ Камилавка – головной убор круглой формы. Тот, над кем было совершено «последование на одеяние рясы и камилавки», считался причастным монашескому званию.

⁵ Ределя – деревянные полки в несколько рядов, устроенные для просушки.