5 декабря 2018 года исполнилось 80 лет со дня рождения проживающей в Серафимо-Дивеевском монастыре схимонахини Зиновии (Черевко). С детских лет полюбившая Господа, она была готова на тяжелейший труд ради того, чтобы по-настоящему жить Богом. Ее монашеский путь, хотя и был очень тяжелым, но сама мать Зиновия определяет его как радость. Вот ее рассказ:

– У нас семья нецерковная, а я с третьего класса начала бегать в церковь. Дома обманывала: «Мама, я к Светке пойду», «Мама, я к Поле пойду», – а сама в церковь… Встану в храме, платок низко надвину и плачу.

– Девочка, ты что плачешь?

– Не знаю, очень мне в церкви нравится.

Напротив нас жили матушки – Марфуша из Дивеевского монастыря и Татьяна. Вот эти монашки меня крестили и поучали. Одеяла стегали – я с ними. Заставят жития святых читать – и я читаю. Матушкам грядки вскопаю. Дадут чего-нибудь постного поесть – вкусно все. Они мне акафисты давали. Я акафист в книжку положу, держу так, чтобы мама видела обложку, а сама молюсь. Марфуша предлагала научить меня иконы писать, но я родителей боялась.

Скажу, что иду к подружкам, а сама огородами, задами – и к матушкам. Они мне платок и длинный халат оставляли на дереве. Я переоденусь и хожу напротив нашего дома. Мама ходит через дорогу, а меня не видит.

Один раз меня соседка у них увидела и всем рассказала, что «эта девчонка» бегает к монашкам. Я долго в сарае ночевала, домой не шла – боялась отца. Матушки осторожные были, они ведь ссылку пережили, не велели больше к ним ходить. А я их так любила, это вам не высказать. Они мне дали маленький образок преподобного Серафима, и я перед ним плакала, скорбь свою изливала, что матушки сказали не ходить к ним. И когда я так просила батюшку Серафима, видела сон: их дом, дорога, я дорогу перешла, мальчик играет в мяч и кто-то к ним пошел в длинном черном, согнутый и с палочкой; я мальчика спрашиваю, кто это, а он отвечает: «Не знаю, гость их».

С неделю, наверное, прошло – и я пошла к ним. Влезла через козий сарайчик, дверь отворяю, а они обрадовались. И Марфуша рассказала, что стегала одеяла и задремала. И видит, как преподобный зашел к ним и говорит: «Эту девицу, что к вам ходит, принимайте». И знаете, как на меня это подействовало!? В вере укрепило. Я же просила батюшку Серафима, чтобы он помог.

Матушки дали мне «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» прочитать. И так я полюбила Дивеево, всех матушек – Александру, Марфу и Елену, и Михаила Мантурова. Я даже не могу высказать, как я их полюбила. И решила: закончу школу – и сразу в Дивеево. Я же не знала, что монастырь закрыт, а спросить не догадывалась. На карте стала искать Дивеево. В акафисте поется, что преподобный Серафим земли тамбовской украшение – вот я и поняла, что Дивеево должно быть недалеко от Тамбова. Смотрю, какие рядом города есть, нашла Моршанск.

Стала меня мама спрашивать, куда я хочу после школы идти. Я и говорю, что хочу в текстильный институт, да их мало, всего в трех городах, и в Моршанске есть. Говорю, что я в Моршанск бы поехала. Мама меня отпустила.

Но сначала я решила побывать в Киеве, потому что матушки часто про Киев рассказывали, какой это святой город. Страшно было уезжать из дома. Я сначала поехала к сестрам. А от них уезжать стала и про себя решила: если первый поезд пойдет на Фрунзе, где мы жили, – я домой вернусь, если на Киев – поеду в Киев.

Приехала в Киев рано, еще в сумерках. Думала, что сразу же церкви и монастыри увижу, раз город такой святой, да только вдалеке увидела Владимирский собор, к нему и пошла. Подошла к дверям, а на них изображены святые Владимир и Ольга. Я на колени упала и стала их ноги целовать. Вдруг меня кто-то за плечо трогает: «Пройдемте!» Привели в милицию, стали расспрашивать. Я все о себе рассказала. И велели мне в 24 часа уезжать из Киева.

Я пошла в Покровский монастырь, падаю в ноги: «Матушки, дорогие, возьмите меня». А они от меня шарахаются: «Аферистка какая-то». Никто не верит, что я ради Бога из дома ушла. Даже говорят: «Смотри, чтобы не украла чего».

Некуда мне идти. То иду во Владимирский, плачу, то в Покровский… Во Владимирском меня, правда, жалели. Там было сестричество. Они даже сказали: «Мы бы тебя, девочка, взяли, но у тебя нет прописки».

Ночевать негде. На вокзале сижу, боюсь всех, как милиционера увижу – мне кажется, что меня арестовывать идет. Уйду на улицу, посижу до утра. И так мне тяжело, даже застону. Очень трудно мне было.

Пришла во Владимирский собор, а там Матерь Божия в куполе. Я никого не вижу, встала на колени и Божией Матери кричу, как мне тяжело. Какой-то пожилой мужчина, благородный, подошел ко мне: «Деточка, что ж ты так плачешь?» А я всем все рассказывала про себя. Он дал мне адрес своей сестры и сказал, что она поможет с пропиской.

Адрес – Крещатик, в самом центре. Пришла я туда. Еврейка седая, обстриженная приняла меня. Накормила и на полу постелила, чтобы я поспала. И так я уснула… А проснулась, она сидит напротив, газету читает, а сама из-под очков на меня смотрит. Опять стала  расспрашивать меня обо всем. А потом говорит, что в Киеве трудно устроиться и посоветовала ехать куда-нибудь за Киев. А я же ничего не знаю… Она сказала, что Боярка недалеко, двадцать минут на электричке. Села я на электричку – и в Боярку.

Только вышла из электрички, как юродивая ко мне подскочила: «Я тебя провожу». На всех кричит: «Это коммунист! Это бандит!» Все от нас шарахаются. Дошли до последнего дома, и она посоветовала туда идти. В доме жили погорельцы, мать и дочь. Они приняли меня. Переночевала у них на соломе. А утром мы пошли в сельсовет. Долго ждали голову, так у них председатель называется. Нам сказали, что завтра придет. Когда возвращались назад, я попросилась на рынок зайти. Мне блаженная сказала, если трудности будут, чтобы я ее там искала. Только зашла на рынок – слышу, как она на весь базар кричит, сидит на бревнах и семечки щелкает, тетрадки какие-то листает. Блажит, а я подойду – со мной разговаривает нормально.

– Ну, что? – спрашивает.

Я ей рассказала, что меня берут хозяева и прописать обещали, только головы нет.

– Я тебя сейчас к головихе сведу. Тут на базаре в ларьке головиха работает. Она добрая. Она все время ездит к монашкам в Покровский монастырь. Иди, просись к ней.

Вот такими путями, через эту блаженную, Господь меня устроил. Головиха хотела было меня к себе взять, да ее мама сказала, что я воровка. Вышла я на улицу и разрыдалась: что делать? Отовсюду меня гонят.

Головиха говорит: «Тебя никто не знает, поэтому гонят». И дала мне письмо в Покровский монастырь к ночной сторожихе монахине Екатерине. И она меня с такой любовью приняла, повела в свою келью. Я с ней всю ночь провела. Она то одной сестре про меня скажет, то другой. Наутро уже все про меня знали. Говорят: «Девочка, ты нас прости». Кто мне копейку дает, кто платочек, кто конфетку. Все уже жалеют. Советуют: «Ты просись в монастырь у матушки».

Игумении в то время в монастыре не было, она болела. За игумению была казначея Рафаила. Стала я у нее проситься в монастырь. А она говорит: «Не могу взять. Ты разве не знаешь, какое сейчас время трудное? У нас всех молодых из монастыря выписали, многие корпуса отобрали».

Дали мне письмо в монастырь, который восстанавливался в Хмельницкой области. Научили, чтобы я про монастырь не спрашивала, когда в город приеду, а спросила бы, где слободка, а там и монастырь будет. Приехала, спрашиваю, как научили: «Где слободка?» А мне отвечают: «Вон монастырь видишь?» Монастырь стоял на высокой скале.

Поднялась я, и уж столько претерпела везде, что боюсь и в храм войти. Выходит матушка горбатенькая, спрашивает: «Откуда ты?» Отвечаю: «Из Киева». А она и говорит: «У, кацапка». Я напугалась, что и тут, видно, не примут.

Потом выходит матушка-пономарка кадило разжигать. Я к ней: «У меня письмо к Вале Телютовой». А Валя келейницей у матушки игумении была. Отдала письмо, и через сколько-то времени про меня все уже знали. Валя вышла, сказала, что сейчас игумения пойдет и чтоб я просилась у нее в монастырь. Матушка вышла, крест на ней золотой, камилавка длинная, я напугалась, в ноги упала, ухватилась за них и кричу: «Матушка, возьмите, матушка, возьмите». И когда она сказала, что возьмет, такая у меня была радость, что даже и сказать не могу.

Поместили меня к матушке Еликониде, которую я первой в монастыре увидала. Она старейшая матушка была. Хорошая. Матушки почти все старенькие были, из ссылок вернулись, игумения в одиночной камере сидела. Многому у них поучиться можно было. Отец Валерий из Ожоги говорил мне так: «Благодари Господа день и ночь, что ты там начинала».

Все развалено было. Жить негде. У матушки Еликониды кровать деревянная, полкровати занимает сундук. Она голову – на сундук и так, сидя, спит. Ночью чуть-чуть поспит – и уже встает, поклоны делает, а сама шепотом: «Светися, светися, Новый Иерусалиме». Читает-читает, кланяется-кланяется. И так мне это интересно было…

У нее я немножко пожила, и меня перевели на кухню. Там спала старенькая матушка Ольга. Я у ее ног голову положу. Туловище на чемодане, а ноги висят. Несколько месяцев так жила, негде было. Как войти на кухню, топчан стоит из грубых досок сбитый и котел вмурованный. Воду на коромыслах за полтора километра на себе таскали. Мы ходили оборванные, босиком.

– Ты умеешь жать? – спросят меня.

– Умею!

А сама и серпа в руках не держала. Куда скажут – бегу. Радость была! Я уже своя сестра стала.

Потом на стройку пошли. Пан Пудик распоряжался, а мы таскали раствор и камни. Устанем. Ждем обеда не для того, чтобы поесть, а чтобы отдохнуть. Нас семь человек молодых – все в одной комнатке. Попадаем на пол в растворе, грязные. А пели все время, рта не закрывали. Что пели?! «Блажен муж». Кончим – «Благослови, душе моя Господа». Два дома выстроили, двухэтажный и одноэтажный. Все вычистили, выкрасили, уже нам и кельи распределили – и тут монастырь закрыли. Суббота была. У нас отобрали паспорта и сказали: «Завтра служите последнюю службу».

Плач был – не служба. У нас над царскими вратами висела Почаевская икона, мы ее на лентах спускали, как в Почаеве. Стали петь: «О, Всепетая Мати», – и друг с другом прощаться, и с церковью. А ночью нас окружила милиция и начали разорять монастырь. Облачения пустили на тапки. Обвили веревками кресты, стали тянуть, кресты гнутся, а не падают. Тогда подогнали трактор. Трактором кресты сорвали на наших глазах. Потом в церкви что-то загремело, мы бросились туда, а это иконостас опрокинули, престол разбили и флаг водворили посредине. Было это в 1961 или 62 году.

Надо было жить в миру. А куда идти? Я к отцу Кукше часто ездила, поехала и на этот раз за советом. Когда была у него первый раз, он мне все предсказал. Надел на меня власяницу и руки раскинуть велел, а это – распинание, я тогда ведь не знала. Он сказал, что у меня будет три имени. Так и произошло. В миру я Зинаида, в монашестве Зиновия в честь священномученика Зиновия Егейского, а в схиме – в честь Зиновия Тирского-Сидонского.

Отец Кукша благословил меня к владыке Зиновию (Мажуге) в Тбилиси. Владыка – святой человек был, родная мама. Он направил меня к секретарю ЦК партии всей Грузии, сказал: «Покажи свое монашество». Три года я у них проработала. Люди были очень хорошие, но мне в монастырь хотелось. Выйду у них на веранду и плачу. И хозяйка со мной плачет, говорит: «Будь прокляты те, кто ваш монастырь разрушили. Мы бы никогда такого не допустили». Они очень помогали Церкви.

В монастыре, когда я келейничала, часто писала от матушки игумении письма в Пюхтицы и хорошо запомнила адрес. Письма были адресованы казначее Марии Злодеевой, матушка с ней в ссылке где-то была. И я решилась написать ей письмо. Она ответила: «Благодарите Бога, что вы еще молодая и можете трудиться. Мне уже скоро 80 лет, а сидим мы на узлах. Вот-вот наш монастырь закроют».

Я вернулась на Украину, стала жить у знакомых, а мысль одна – всей душой в монастырь желаю. Я так мучилась душой. Думаю: «Сейчас лягу, и какая мысль первая будет, то и сделаю». Легла, а мне ночью снится наша церковь трапезная Пюхтицкая. Я стою под колонной в камилавке, в рясе, вдруг ко мне бесноватый мужик подбегает, а Женщина его отстраняет, потом баба лохматая, Она опять отстранила. И вдруг я очутилась за столом. Стол длинный, за ним монашки сидят и поют: «Ты не пой, соловей, возле кельи моей». И я с ними сижу.

Я решилась и поехала в Пюхтицы. Приехала – все так, как видела во сне, такая же трапезная. В Пюхтицком монастыре мать Зиновия прожила три с лишним десятилетия.

В начале 90-х годов государство стало возвращать разоренные монастыри Церкви, нужны были кадры для них, и из действующих монастырей начали отправлять сестер на восстановление новых обителей. Мать Зиновию направили в Новгородскую епархию восстанавливать Николо-Вяжищский монастырь, потом скит Перынь, потом Варлаамо-Хутынский монастырь. Сколько ей пережить пришлось! Приезжала на место – зима, ни дверей, ни окон нет, отопления нет, еды нет, в церковь идти – закутается во все теплое, что имела. К этому добавились скорби от человеческой несправедливости, притеснения и клеветы. Возраст у нее был уже преклонный, здоровье подорванное и когда возникла перспектива восстановления Клопского монастыря, матушка попросилась на покой. По благословению отца Николая Гурьянова поехала в Дивеево.

Дивеевская обитель