Эта невыдуманная история жизни была написана Татьяной Владимировной Меншуткиной как письмо к родственнице, но потом оно стало разрастаться, так как вспоминались новые подробности детства, выпавшего на первую половину сороковых годов прошлого века. У нее, тогда маленькой девочки, остались в памяти о том времени свои, совсем не детские, воспоминания: слухи о людоедстве в блокадном Ленинграде; крик обезумевшей женщины и стук головки об асфальт мертворожденного ею ребенка; моющиеся в бане скелеты, обтянутые кожей; бомбежки, постоянное чувство голода и холода, волнение о родителях. Здесь опыт жизни человека, познавшего страх войны. Мы печатаем отдельные фрагменты воспоминаний, переданных в редакцию родственниками Татьяны Владимировны, живущими в Дивееве.

Перебираю старые документы. Невзрачные бумажки, бумага случайная, плохого качества. На бумажках подписи всяких начальников, на подписях – печати. Эти удостоверения измяты, затерты. Сколько раз их предъявляли и проверяли, по ним жили. Они не просто отражают стиль того времени, они – сама жизнь людей во время войны.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

21 октября 1941 г.

            Предъявитель сего тов. Сокольников Владимир Михайлович нач-к Невской гидролог. станции 1 разряда производит специальные топографические и гидрологические работы по заданию Упр. Гидрометслужбы Ленингр. Фронта на территории Парголовского, Всеволожского, Мгинского, Тосненского, Слуцкого, Красносельского, Ораниенбаумского районов Ленингр. обл. с целью обслуживания командования Ленинградского Фронта сводками о гидрологическом и ледовом режиме рек и озер указанных районов.

            На основании распоряжения № 1/174 от 8.VIII.41 н-ка Главн. Упр. ГМС Кр. Армии бригадного инженера тов. Федорова, тов. Сокольникову разрешается сводки о режиме рек и озер передавать в зашифрованном виде по всем видам проводов (НКСвязи, НКПСнабжения, НКВода армейской связи и др.) в адрес «Авио-Ленинград Вода», «Авио-Москва Вода».

             Тов. Сокольников обязан прилагать все усилия для выполнения полученных заданий, и УГМС просит Исполкомы Районов, Органы Милиции, Администрацию железнодорожного и водного транспорта, военные части и другие организации оказывать полное содействие тов. Сокольникову в производстве работ.

            Подписи

Вот какая ответственная работа была у папы. Никого из мужчин, работавших в гидрометслужбе, не брали на фронт, хотя все они были военнообязанными. Так высоко ценилась их работа.

Сначала жили мы на Васильевском острове на углу Большого проспекта и 10-й линии, во дворе. О величине комнатки можно судить по тому, что в ней помещались стол, комодик, шкаф и кровать. К кровати приставляли стулья и спали все вместе поперек кровати. Была круглая печка, при помощи которой можно было обогреть маленькую комнатку.

Летом 1941 года мы с мамой ездили в разные места города в различные столовые и ели там чечевичный суп. Такое еще было возможно.

Хорошо помню, как папа принес домой елочку перед Новым годом. Принес он ее с Дороги жизни. Украсили елочку папиными дореволюционными игрушками. Я долгое время жалела, что потом эти игрушки пропали.

В комнате за стенкой жили тетя Фаля с дядей Гришей. Дядя Гриша очень страдал от голода. У него уже был пропуск для вылета на Большую землю. Но он не дожил несколько дней. Умер от голода.

Когда родители решили зимовать в блокадном городе, они стали к этому активно готовиться. Они прочитали много книг о том, что полезно для выживания в таких условиях. Все крупы, которые папа получал по лимитным карточкам, мы с Наташей перемалывали на кофейной мельнице и только потом их варили. Никогда никаких конфет родители на карточки не выкупали, покупали только шоколад и какао порошок, считая, что эти продукты более полезны. Самое основное, что спасло нас в блокадную зиму, был мешок отрубей. Отруби перемерили стаканчиками из того расчета, что будут варить затируху два раза в день. А расчет был такой, чтобы этих отрубей хватило до весны, до первой травы, которую можно будет собирать и есть. Муку, получавшуюся из перемолотых на кофейной мельнице круп, добавляли к этим отрубям.

Мама заваривала затирушку. Самую большую порцию она давала папе. Себе накладывала меньше, а нам с Наташей выдавала маленькие порции. При этом раскладе мама повторяла, что если они (папа и мама) останутся живыми, тогда и мы с Наташей будем жить. Как-то я рассказала об этом кому-то. В ответ услышала: «Какая у тебя злая мать!» Я ответила, что мама мудрая, она этим спасла всем жизнь.

Маленькая Наташенька была такая трогательная, слабенькая, голодная, всё крошечки собирала со стола, и даже с полу, послюнив пальчик.

Так строго питаясь, мы прожили всю первую блокадную зиму. В марте 1942 года папа попал в диспансер для дистрофиков, располагавшийся тогда на Большом проспекте Васильевского острова.

Во время близких взрывов бомб дом раскачивался как корабль на волне. Стекла в окнах у нас были заклеены, как у всех людей, бумагой крест-накрест. Но это не спасало. Стекла вылетели. Потом в окна вставили фанеру, со стеклом осталась только форточка.

Во время бомбежек мы спускались в бомбоубежище, там раскладывали на лавках постели и спали до отбоя. Иногда приходилось спускаться по нескольку раз в день. Наш район немцы прицельно бомбили, так как их интересовал Кулаковский завод, на котором изготовлялось секретное военное оборудование.

Потом мы уже не спускались в бомбоубежище. Помню, как из наших окон во время налетов были видны аэростаты. Они располагались на всех свободных площадках, практически их были сотни. На Стрелке Васильевского острова аэростаты стояли вдоль дорожки в два ряда, один рядом с другим.

Воду приносили из полыней, которые прорубали около Петропавловской крепости. Чтобы достать воду, надо было лечь на лед и начерпывать воду чем придется: ковшиком, поварешкой, кружкой. Ведро с водой ставили на саночки. Их довозили до лестницы. А потом всё поднимали на шестой этаж. У мамы от топки буржуйки растрескалась кожа на пальце, а у полыньи ей залили нарывающий палец ледяной водой. Так она потеряла фалангу на указательном пальце.

Осталось в памяти страшное воспоминание. Нас вывели во двор, чтобы спускаться в бомбоубежище. Вдруг, из дома напротив школы с верхнего этажа послышался душераздирающий крик. На подоконнике стояла женщина в чем-то светлом и отчаянно кричала. К нашим ногам упало тельце новорожденного голого ребеночка. Этот крик и стук головки о землю у меня стоял долгие годы в ушах. Говорили, что эта женщина сошла с ума потому, что ее ребеночек умер.

После этого случая я старалась замешкаться и не попадаться в подвал. Я уходила на площадь перед магазином на ул. Блохина, садилась на подоконник и грелась на солнышке. Когда слышала отбой воздушной тревоги, шла к школе и поднималась со всеми в класс.

Всех учеников (не могу точно сказать, по карточкам или без них) водили в столовую при Кулаковском заводе и кормили обедами. Давали полный обед, не помню, было ли что-то на третье. Я с собой брала две баночки. В одну из них сливала суп из тарелки. Во вторую складывала второе. Еду приносила домой. Мама делила ее между всеми нами. В какой-то день, пока сливала суп, проходивший мимо моего стола мужчина уволок с моей тарелки котлету. Как же я плакала при такой потере.

Как только появились первые одуванчики, мама пыталась готовить из них салаты. Сразу, как сошел снег, стали собирать желуди. Родители прочитали в каких-то книгах, что перезимовавшие желуди теряют танин и перестают быть горькими. Мы разгребали листья и собирали один за другим желудóчки. Наташа рассказывала, что разгребла листья, а под ними увидела отрезанную ладошку детской ручки.

В городе было людоедство. На Сытном рынке продавали котлеты. По рассказам взрослых их делали из человеческого мяса. Меня раза два пытались угостить шоколадкой. При этом приглашали зайти в дом, вернее, в парадное. Обещали накормить. Я тогда весной сильно опухла и выглядела, вероятно, упитанным ребенком.

Дома желуди очищали от шкурок. Потом мама их долго варила. Потом добавляла в сваренную массу сахарный песок, масло и какао. Она утверждала, что получался грильяж ‒ очень вкусное и питательное блюдо.

Как только стало замерзать Ладожское озеро, правительство решило проложить по льду дорогу. Потом ее назвали Дорогой жизни. Папа как специалист по льдам был направлен на Ладогу. Он мерил толщину льда, учитывал его структуру, умножал на коэффициенты допустимых нагрузок: при каком состоянии льда может пойти машина с грузом. Под обстрелами и бомбежками, под трассирующими пулями с самолетов проводил он эту работу. Всю дорогу папа провешивал елочками, чтобы шоферы ориентировались по ним. В штабе фронта данные Сокольникова пересчитывали на тонны снарядов, патронов, продовольствия, на тысячи жизней ленинградцев, которых можно было провести по льду.

С Кировского завода пошли по льду гусеничные танки. Пятый танк ушел под лед. Вот тогда пришли за папой и увели. Ему грозил трибунал. Как ему удалось уговорить их поехать на место катастрофы и там проверить, не знаю. Но проверили. Оказалось, что погибший танк ушел на несколько метров в сторону от вешек. Там лед был тоньше. Папу отпустили. Но от работ на Дороге жизни он был отстранен.

Вскоре папу назначили начальником станции в Ново-Саратовской колонии, расположенной во Всеволожском районе. Там мы всей семьей прожили почти все лето, пока мама со мной и Наташенькой не уехала в эвакуацию. Папа провожал нас до Ладожского озера. У пирса стояло пять катеров, на которые нас срочно погрузили. Попрощались с папой. Катера отошли от берега. В это время налетели немецкие самолеты. Стреляли в упор в тех, кто находился на палубе, и в нас в том числе. Катера шли зигзагами, все время меняя курс. До другого берега дошли только три катера. Два утонули вместе с людьми.

Папа оставался на берегу и волновался, добрались мы или нет? Мама послала ему телеграмму. Он успокоился и поехал обратно.

В Кобоне всех эвакуированных прежде всего загнали в санпропускник. Тут второе потрясение, которое осталось у меня от блокады. Это вид моющихся женщин. Большинство представляло собой скелеты, обтянутые кожей. Грудей у них не было, были кожаные мешочки, спускающиеся по телу. До сих пор в глазах стоит эта страшная картина. Были среди моющихся и женщины, которые от голода распухли. Видно было, что под кожей перекатываются наполненные жидкостью мышцы и органы. Но их тела не были страшными.

Каждый, прошедший санобработку, получал право на «Бабаевский обед». О хлебе не помню. Помню, что нам выдали кастрюлю на шесть литров горохового супа. От многих знаю, что после получения такой еды очень многие дистрофики умирали. Нашу маму предупредили, что есть много нельзя. А как хотелось! Это был не крапивный суп с лягушками, не затирушки, спасшие нам жизнь, а нормальный суп.

Ехали до Новосибирска около двух недель. Поезд пройдет немного, остановится и стоит. Пропускает военные поезда, а также поезда с ранеными. Чаще, помню, стояли в поле. Люди выскакивали из своих вагонов, разводили костерки, на них кипятили воду. Поезд иногда без гудка трогался и начинал набирать скорость. Тогда хватали с костерков котелки и бежали вслед за поездом. Как-то, догоняя состав, я влезла в чужой вагон и ехала в нем до первой остановки. Бедная Наташа без меня вся извелась и проплакалась. Если поезд останавливался на станциях, то бежали первым делом в очередь к башням с надписью «кипяток».

Невероятное удивление, даже потрясение вызвали у меня городские поселки, в которых по вечерам горел свет. Мы отвыкли от этого за год жизни в осаде Ленинграда, когда нельзя было зажечь свет, без того, чтобы не закрыть окна черной бумагой или одеялами.

На станциях подходили и останавливались составы с ранеными. Неоднократно бойцы подзывали детей и предлагали кто шоколадку, кто кусок сахара, кто хлеба. Но у нас с Наташей ни разу не протянулась рука, чтобы взять у них угощение: ведь они – раненые, они защищали нас.

В Новосибирске мы десять или двенадцать дней прожили на вокзале. Спали на газетах, расстеленных просто на полу. Помню, как досталось нам от мамы, потому что мы отошли поиграть с какой-то девочкой и бросили вещи без присмотра. Потом мы погрузились в другой поезд и доехали до Бийска. Каждый раз мама сама выгружала тюки из поезда.

От Бийска на подводе доехали до Горно-Алтайска. Ехали несколько дней. Где ночевали, не помню. Удивительное было состояние: не летают вражеские самолеты, не объявляют воздушную тревогу, нет обстрелов.

Где-то в центре города мама сняла комнату в маленьком домике. Меня в то время била лихорадка. Мама наваливала на меня какие-то вещи, ложилась сама на меня, чтобы согреть. Через несколько дней она положила нас с Наташей обеих в больницу. У нас была дистрофия и клиническая дизентерия. Я пролежала два месяца. Начала поправляться оттого, что мама стала приносить в приемные дни стакан варенца и стакан кедровых орешков.

Пока мы были в больнице, мама устроилась в колхоз, где копала картошку. Было такое правило, если работник выкопал семь мешков, то восьмой мешок мог взять себе. Мама накопала для семьи семь мешков картошки.

Печка в доме была русская. Дверь плотно не закрывалась даже зимой. Мама натолкала соломы в чулки, и так мы закрывали щель. А зимой морозы там были страшные, сибирские. В те дни, когда температура опускалась ниже 40 градусов, заводы и фабрики гудели. В такие дни в школу можно было не ходить.

Пошла я в школу во второй класс. Носила непроливайку за пазухой, но в нее мама наливала раствор синьки, потому что чернил у нас не было. Писала я на газетах, так как тетрадей тоже не было. Мальчишки били меня по-страшному. При этом кричали «выковырянная» (т.е. эвакуированная). После школы надо было идти в магазин за хлебом и стоять часами в очереди. В какой-то день у меня украли хлебные карточки на всю декаду. Мама говорила, что она чуть не умерла с голоду в тот период.

Не было дров. Дом промерзал каждую ночь. Накопанная мамой картошка замерзла. Мама договорилась с женщинами, которые ездили за дровами в лес. Они научили, как обращаться с санями, взяли в свою артель. Еще затемно уходили в горы, валили осину, распиливали на чурбаки, накладывали по нескольку каждой на сани, перевязывали веревками. Неслись с горы вниз со страшной скоростью, тормозя ногами и оглоблями. Как только они появлялись на улице, я выбегала. Мы с мамой затаскивали дрова в огород, и практически сразу распиливали и кололи эти чурбаки. Старались скрыть следы, потому что запрещалось валить лес на склонах гор. При такой работе прожить без хлеба было очень трудно.

В один из таких спусков с горы мама не уложилась в поворот, и ее вынесло на дерево, ударилась грудью и свалилась без дыхания. Женщины попытались привести ее в чувство, но они рисковали попасться на глазу начальству. Поэтому они оставили ее в лесу, а сами, пробегая мимо нашего дама, прокричали мне: «Мать твоя разбилась!» Я оделась и побежала по дороге, по которой они возили дрова. Был мороз около 40 градусов, а, может быть, и больше. Я бежала по дороге, плакала, кричала: «Мама, мама, мамонька-мамонька!» Тогда я поняла, что, если с ней что-нибудь случится, то мы с Наташей останемся сиротами в чужом городе. Нас практически никто не знает. Папа ‒ в Ленинграде. Идет война. Очень страшно остаться девочкам сиротами. Мне тогда было десять лет, а Наташе шесть.

Пробежала так километра два. Кричала все время, звала маму. Увидела ее! Мама еле шла и тащила санки с наложенными чурбаками. Она шла уже по ровной дороге. Я бросилась к ней. Радовалась, что все обошлось, что она с нами и будет жить.

Подготовила в печать Дивеевская обитель