Тишина присутствующая

Личность. Дневник

О великом музыканте и дирижере Евгении Александровиче Мравинском (1903–1988) написаны сотни страниц – серьезные музыковедческие труды, вдохновенные эссе, восторженные рецензии. Но ни одно из этих произведений не способно столь же полно представить нам эту выдающуюся личность, как его дневниковые записи. Из них, конечно, можно вычитать какие-то факты, касающиеся музыкальной жизни Советского Союза прошлого столетия. Но они весьма немногочисленны, поскольку Мравинский стоял как бы в стороне от всего этого, он словно бы приходил в профессию откуда-то. Две трети его записей представляют описания природы. Мравинский наблюдает; наблюдает очень сложно: и душевно, и телесно, и умственно. Он пишет: «Тропка – санный след – шла нетронутой целиной сугробов по взлобкам и ложбинкам среди оснеженных сосен. Местами по обочинам тропки лежали клочки оброненного сена, отдельные травинки, а раз даже кусочек бледно-зеленого мха: зацепил его летом зубец грабель и стряхнул у стога. <…> Из ближайших кустов выбежала цепочка следов и, завернув под низко наклоненную к самому снегу ветку, – пропала». Трепетно отмечены мельчайшие подробности видимого – ощущаемого мира, отмечена их связь.

Дневники по структуре неоднородны, и структура их красноречива: на гастролях, в городе (т.е. в периоды музыкантского проявления мастера) они нередко сворачиваются до простого перечня действий и происшествий. Дата, время: изучение партитуры; время: репетиция; заходил такой-то по такому-то делу… Дата: концерт; программа. Периоды же пребывания на даче, в деревне, доме отдыха – это периоды подробной, даже тщательной фиксации жизни. Тут не одна только музыкантская чуткость к единству смысла (состояния) и формы. И не банальное желание «остановить мгновение». А желание сохранять в виде художественно-логического резюме данность жизни, которая происходит от понимания Промысла Божия.  Жизнь состоит из того, что дано, данное – единственно и драгоценно, оно – доступная тебе часть Творения…

 

Несколько шагов в сторону от межи – густая рожь совсем скрыла (сел). Сухая земля. Вокруг нежнозеленые коленчатые стебли колосьев, синие воротнички васильков; в ветре клонится вокруг и переливается рожь. Уже начала «звенеть»; совсем рядом – поднялся с песней жаворонок, просвечивая в солнце по краям перышками – точно в маленьком сиянии. Все налетала с тревожным писком «пти, пти…» желтенькая трясогузка, верно испуганная моей близостью к гнездышку; все проверяла: «сидит ли еще?» Теплый, густой и нежный дух цветущей ржи, горячей земли, солнца… Один из колосков, казалось случайно задел мне лицо, да так, прислонясь, и остался. Так мы долго и были вместе – точно прильнули друг к другу в молчаливом единении; так остро было это проникновение в Единую неисчислимую неповторимость живущего вокруг меня, так утешительна общность пути его с путем моего одиночества, что светлые слезы полились по щекам, и стало чисто и счастливо…

 

Морозит. В чистой синеве – серебряный месяц. Догорает за лесом заря. Никаких слов нет перечислить, описать неисчерпаемое изобилие тонов, красок, едва уловимых, тончайших и вместе с тем интенсивных и глубоких… Молчащую бездонную морозную высь, тонкий аромат снега. Покой и безмерность окружающего Мира…

 

Солнышко спустилось низко. Только кой-где по перелескам еще рдела его прощальная ласка. В 7 часов пришли домой. Снежные поля и дальние леса еще не были озарены нежно, тепло и радостно. Жарко горели на опушке желтые стволы сосен, и густо зеленели ярусы сосновых крон. Казалось, нигде в мире нет ни одной злой мысли, злого человека – а только добро, радость, ласка и улыбка навстречу друг другу…

 

Включил радио. Звучал рояль. Тихие, грустно-волнующие переливы… пахнуло детством, закатной грустью ранней юности… грустью, ставшей позже томящим зовом, «журавлиной» тоской, неумершей и сейчас, неизбывной никогда… Голос диктора сказал: «Аренский, “Грезы”, из Четвертой сюиты». Так вот почему так задела, колыхнула эта музыка душу: Аренский детства, 10-х годов, Петербурга, маминых романсов… незыблемость… неуловимость… Мир – это незыблемая неуловимость.

 

Женщина со свечкой – к Серафиму Саровскому. Поставила. Отошла. Падение свечи. Ее неугасший на полу огонек: матушка поднимает, ставит. Постепенно: образа на иконостасе – Христос, Божия Матерь… Всевидящие… Те – как в детстве, те, что в детстве. Дома… Церковь – всегда Дом. Дом, к которому, кажется, утрачены тропы. Постепенно раскрывается, распахивается мглистая глубина храма. Огни лампад теплеют… Хор стройнее, мягче. Возглас священника у врат: «Мир всем!» – и торжественность скромная совершаемого. На середине – столик. Пять хлебов; три огонька свечек над ними; «хлебы, пшеница, вино и елей…» – благословение заботы человеческой, земной!.. Трепетное тепло, мгновение нерушимой огражденности души, как бывало в детстве… Церковь – Дом. Всегда научающий, напоминающий: «Ты можешь быть Дома везде, всегда».

 

Не цени себя оценкой окружающего!!! Ни «хорошей», ни «плохой». Это лишает тебя Правды, чувства: и своей малости, и своей неповторимости. В «успехе», помни, «есть завтра». В неудаче: «Как могу!»

 

Молитва о другом человеке «поднимает» самого молящегося.

 

Необычаен был сегодня мир: после ненастья и холода зеленеющая земля раскинулась в безмолвии, тепле и свете, окутанная нежной, прозрачной дымкой. Поля, опушки лесов, излучины реки, дали – все будто курилось, истаивая в тончайшей синеве…

Но легче, тоньше и нежнее был трепет в Душе моей, рожденный то ли полнотой любви, то ли неутолимой скорбью, а может быть, прикосновением живого присутствия Инны, ибо не она ли это простерлась и таяла сегодня голубой дымкой, окутывавшей землю светлым покоем и несказуемой лаской?!

Коля сказал мне: «Ты богаче, чем когда-либо!» Да, может быть, это и так, но все богатство я отдал бы за минуту простого, осязаемого присутствия Инны…

Стукнула калитка – и я дома. Никто не ждет меня*.

 

Стал листать «Франческу да Римини» Чайковского. Незаметно увлекся. Поражен был до глубины души, увидев, какое смутное, самое отдаленное понятие (!) я имел о ней, хотя дирижировал ее не один десяток раз! Сегодняшними глазами и ушами увидел и услышал в ней множество неувиденного, неуслышанного, незамеченного?! Ряд мест текста ее открылись впервые. Сразу возникли «проблемы», неувязки темповые, динамические и пр. и пр. Можно сказать, что до сих пор я эту вещь просто не знал!

 

А сутки листаются и листаются, вращением своим напоминая электрический счетчик, накопляющий очередную сумму итога. Итога…

 

Идя домой, ясно ощутил близкую, близкую последнюю разлуку одного из нас с другим. И именно одного из нас, ибо другой тогда знать об этой разлуке уже не будет… Боже мой! Как надо любить друг друга! Как надо радоваться друг другу! Неотрывно. Непрестанно.

 

Свет в Храме, золотисто-белый иконостас, чистота, благолепие, порядок, милосердная легкость дыхания. Взор очей Владимирской Божией Матери, зрящей меня, как когда-то было в Сокольниках, у Иверской. Казанская строгая икона. Сверкающая, лучистая риза иконы Успенья Божией Матери – иконы Храмового праздника; случайно встреченный Алей образ Серафима Саровского, в левом приделе – Григорий Победоносец с копьем… Долго с Алей молитвенно вдыхали Благодать, будто погруженные в нее…, сказали «спасибо» монахине, проводившей нас широко посаженными всезнающими глазами.

На кладбище. Жаркое солнце. Ряды одинаковых серебристых крестов почивших монахинь. Чисто выметенный песок промеж них. В каждой раковине цветут свежие цветы. Около церкви могила Игуменьи Ангелины. И тут – за гробовой чертой – они вместе, соборно… единая, святая, Соборная и Апостольская Церковь… Заходили к многосотлетнему дубу… Прикоснулись к нему… В 6 пошли ко всенощной. Когда проходили двором – ударил колокол – Благовест к Вечерне… Благая Весть во Тьме вечерней земли. Поплыли вдаль мерные, певучие редкие удары».

 

… страшен шум, который внутри тебя, даже если находишься в глухой тиши; а бывает так, что снаружи грохот, а ты умиротворен, спокоен и счастлив, и не слышишь ни шторма, ни бури.

 

…Канавка, еле заметная под снегом, пересекла тропку. В двух местах на ней снега почему-то не было; виднелся ледок. Захотелось остановиться; скрип шагов смолк; в тишине послышался равномерный звук: вдалеке шел поезд. Он шел гулко; было слышно позвякивание и погромыхивание; долго он шел и шел, не приближаясь и не удаляясь.

Вдруг звякнуло как-то оч[ень] близко, и стало ясно: в канавке подо льдом и снегом бежала вода: шорох ея об лед был гулкостью поезда, а позвякиваньем были подснежные колокольцы струек.

…Вот, у поворота, за сугробом ложбинка. По краю одного ея склона – толпа одетых снегом елочек: совсем маленьких и немножко побольше; посредине склона напротив – две постарше. Было так, точно они все, живые, столпились сюда что-то делать; одни – те, две, – уже начали это дело, другие еще не успели начать, а, может быть, внимательно смотрели за теми – внизу. А пришел человек, и перед человеком они все застыли и притворились просто заснеженными (среди сугробов), отдельными елочками. Вот, летом бы им так не притвориться: беседа их слышна была бы в Тайности самого молчания.

 

В ожиданьи обеда – часок на постели; сначала дрема, потом беседа с окружающим: бревенчатые стены; гладко струганный пол и потолок, немного потемневшие; комната-шкатулка; особое – бархатистое глухое молчание: бревенчатая тишина. Неслышно за двойными, нераспечатанными зимними рамами колышутся в ветерке и трепещут листьями кусты бузины. По стеклам за ними перебегают и тоже трепещут солнечные зайчики. Там, где они пробегают, виден тоненький слой пыли на стекле. Нежно и сочно поет в кустах малиновка; на окнах – горшки с цветами: туя, цветущий куст белой розы, другой – с красными маленькими розочками; какая-то длинноусая травка и домовитый сочный, просвечивающий на солнце, целебный столетник.

Резные полочки на стенах; резная шкатулка на шкафу; там же – старомодная керосиновая лампа со стеклянным абажуром-тюльпаном.

На бревенчатых стенах Бодрствующие в Молчаньи и своей навечной остановленности статные портреты и картины.

Тикают в тишине часы; но старая мудрая бревенчатая тишина не нарушается их тиканьем, не нарушает ее и щебетанье малиновки; она всегда была и всегда будет; всегда встречающая, присутствующая и – проводившая…

 

Зеленые гривы берез, расчесанные ветром.

 

Закатный час – вечерняя мирная улыбка земли.

 

Когда-то здесь стояла избушка; на месте ея бывшей завалинки – густой земляничник лежит, как большой венок на земле; ягодки – добрые мысли живших здесь. На месте другой избы теснятся рощицей молодые березки; шепчутся: «Скроем стыд, скроем горе…» Заколоченная изба; и будет нужда, да уж не постучишься на ночлег…

 

Густые сумерки. Благость несказуемо родного, кровного и Великое Таинство Вершенья … Так знаемого… Мелкая, прохладная бархатная пыль дорожки… Почему так дорога эта земля? Почему так хочется приникнуть к ней?… Молчащие, воздетые очертания деревьев, темный багрянец неба; чернеющая грива берез, дороги и рощи, силуэт луковки церкви и золотая, полная луна близ нея…

Звездочка над опушкой; трепет ея в Бездне летящего Молчанья… Поклон земле…

За воротичками, у сарая – дух сена, волны тепла, запахи зерна и откуда-то дымком и соломкой… <…> Здесь каждая травинка, только показавшаяся из земли, кончиком своим уже уходит в небо, а небо дыханием ветра и синевой своей непосредственно касается земного праха, и земля, и все, что на ней, купается в его Неизмеримости. И это – Правда. И ее надо всегда помнить.

 

За окном – то порывы ветра, то дождь, то светлеет, то опять хмурится… В комнате чистенько, «тишина присутствующая»…

 

Свернул с дороги и посидел на солнышке у риги, с ея вновь ожившим осенним теплом и запахами; на одуванчике нарядная осенняя крапивница («Ах ты, маленький праздничек!»), приникает, как бы клюя, к каждому цветочку; вот другая пролетела: невозможно удержаться от смеха радости, глядя на нее!

Земля: «миленькая, родименькая, сыренькая, голубушка»… Запах ея: сначала острый, крапивный, потом – согретый травяной душой.

Ветер всегда по земле шепчет! Вот как сейчас, когда дрожат в нем сухие метелочки злаков…

 

Над головой нежная истаивающая полоска облачинок; вокруг них холодная непорочная синева; Господи! и вправду – Риза Твоя пречистая!.. Острый холодок и запах листа в перелесках. Закатным золотом залиты первые багряные осинки. Звучит вступление Четвертой симфонии Глазунова…

 

Вот уходит день земли – безмятежно и тихо, туда, «иде же нет печалей и воздыханий, но жизнь бесконечная…»

Где же это?

Да вот же! Вот оно! Здесь!

Здесь, вокруг нет ни печалей, ни воздыханий – вокруг – здесь – и жизнь бесконечная!..

 

Вышел на крыльцо: дождь, тишина, коровы бродят… Вспомнилось – понялось: не надо противиться ни пустоте, ни тишине, ни «неприкаянности»; надо отдаться им слепо – погрузиться в них, утонуть в них – слушать, как где-то капель капает, как где-то чьи-то (может и из тебя?) корешки растут, как густеют сумерки; стать ими, а став, – забыть и их, и себя в молчаньи и Покое уходящего Времени…

Так и сделал – стало просто и легко…

Сердце мое исполнилось Великого Счастья – и Благодарности – Судьбе – Дню и Часу…

 

…Дерево к осени так же «неузнаваемо», как и человек к старости. Его траурные багрово-лиловые, буро-зеленые лиственные одежды (черемуха); но… дерево ведь вновь воскреснет – станет (почти) таким, как было прошлой весною… Оно только уснет… Сон – смерть…

 

Купил свечечки. Давно знакомая в лицо строгая пожилая женщина отодвинула на моей скамейке чье-то пальто и показала рукой: сядь, мол. С наслаждением, бездумно плюхнулся я в свой уголок, отдыхая, принимая, слушая… К концу службы хор многократно стал петь «Христос Воскресе». А ведь я ныне лишен был этого на Пасхе (!). И было это – как свет и утешение и напоминание! («…и сущим во гробех живот даровав»). Воистину, мы сами укладываем себя во гробы… А ведь Христос не был в одиночестве: «Отец во Мне и Я в Нем… и вы во Мне». Он был ВНЕ одиночества.

 

Е.А. Мравинский. Записки на память

СПб., Искусство, 2004 г.

 

* Запись сделана 18 августа 1964 года, после смерти жены Инны Михайловны

Read More:

Академик Б.В. Раушенбах: Крещение Руси

Первая публикация этой статьи состоялась примерно за год до празднования 1000-летия крещения Руси: в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом, в августе месяце. Обычно накануне подобных знаменательных дат (800-летие Москвы, 100-летие Ленина) вся советская периодика наводнялась материалами на соответствующую тему. По случаю же предстоящего тысячелетия царило поразительное молчание, только «Комсомольская правда», пообещав читателям окончательно разгромить церковников к […]

Автодеевские боголюбцы

Октябрьский переворот 1917 года разрушил традиционный порядок вещей: изменяя мир, люди изменили себя. Нравственные ценности, ориентированные религией, были признаны пережитком. Нравственным стало считаться то, что служило интересам классовой борьбы. Советский человек приучался жить так, словно Бога нет. Нижегородский крестьянин-миссионер Стефан Иванович Костров, который проводил свои беседы в Ардатовском, Арзамасском и Горбатовском уездах, отметил в своем […]

Что читал преподобный Серафим

Во многих летописях и других памятниках древнерусской письменности подчеркивается ценность книг и знаний, приводятся свидетельства о духовных лицах, прославившихся своей начитанностью и собиранием книг. Образование и чтение были неразрывно связаны с христианским религиозным мировоззрением и считались богоугодным делом. Похвалу книжному учению в записи под 1037 годом воздает Лаврентьевская летопись: «Великая польза от книжного учения: книгами […]